«Я больше никогда не буду работать в медиа»

Вера Кричевская
телеканал 24_DOC

Телеканал 24_DOC не продлил контракт креативному продюсеру Вере Кричевской — известному телевизионному журналисту, которая в свое время запускала канал «Дождь», передачу «Свобода слова» на НТВ и множество других крупных проектов. БГ поговорил с ней о цензуре, пробуждении сознания и о том, как живет черный ящик в эпоху твиттера.

— В пятницу вы с коллегами получали премию «Золотое перо» за канал 24_DOC — а в четверг этот канал не продлил с вами контракт. Как вы себя чувствовали на сцене в этом странном положении?

— Очень плохо. И продолжаю так себя чувствовать. Вообще-то я никогда не хожу на все эти церемонии — вчера второй раз в жизни получала премию на сцене. А первый раз — это было в 2000 году — ТЭФИ за лучшую музыкальную программу (проекты Кричевской три раза получали ТЭФИ и множество других профессиональных наград. — БГ). Так получилось, что я тогда работала режиссером-постановщиком самой церемонии, так что была там по работе. Но ребята просто выгнали меня из нашего автобуса-аппаратной, и я как была, ни в каком не вечернем платье, перебежала через улицу по снегу и за две минуты, через черный вход, успела выбежать на сцену. В эту пятницу меня убедили мои друзья, что нужно пойти, но я пожалела очень сильно. У меня сейчас явно не то состояние, когда мне нужно куда-то ходить.

— Почему руководство 24_DOC не продлило вам контракт?

— Я пыталась вытащить из г-на Андрея Холодного (исполнительный директор «Ростелекома», компании, владеющей каналом. — БГ), которому было поручено со мной поговорить, хоть какое-нибудь объяснение. Я говорила ему: «Давайте разберемся, я нормальный человек, понимаю, что ко мне могут быть претензии, даже у меня самой есть претензии к своей работе. Так что расскажите мне, вы недовольны тем, какие фильмы мы показывали?» Он говорит: «Нет». «Тогда, может быть, есть претензии к тому, как канал живет офлайн?» Он говорит: «Да нет, я вообще не знаю, я же про деньги». Я говорю: «О’кей, давайте поговорим про деньги — есть претензии, что мы растратили больше, чем полагалось?» (я же знаю, что с продюсером Верой Оболонкиной это просто невозможно — у нее каждая копейка под контролем). Он говорит: «Нет, с деньгами все хорошо». «Но мне нужно, чтобы вы мне разъяснили суть претензий ко мне!» — говорю я. Он отвечает: «Вы поймите, мне велено вам передать, что это указание руководства, — больше ничего». И добавил, что претензии ко мне носят тот же характер, что и к каналу «Совершенно секретно». «Но, согласно релизу вашей компании, „Совершенно секретно“ закрыли из финансовых соображений». — «Ну, не совсем так». — «А как?» — «Это был приказ сверху». Это меня просто сбило с толку — я даже не могла представить такого поворота в официальном разговоре! А потом он добавил: «Знаете, у нас есть для вас люфт». Люфт — это слово, которое обычно используют в финансовом контексте, поэтому я очень удивилась: «Какой люфт? Мы же выяснили, что с финансовой точки зрения у вас нет ко мне претензий». Он отвечает: «Нет, у нас есть для вас другой люфт. Давайте вы для нас запустите телеканал про еду. Про еду можно». Это был второй раз за время нашего разговора, когда я реально потеряла дар речи. Уже позже, ночью, прокручивая в голове этот разговор, я подумала, что, видимо, этот человек никогда не читал колонки Елены Чекаловой в  «Коммерсанте», где про еду совсем чуть-чуть, а все остальное — не про еду!

— Что с вашей командой — они остаются?

— Конечно, я надеюсь, что с каналом все будет хорошо. Контент его изменить уже крайне сложно — он почти весь закуплен на 2013 год. Это был удар не по каналу, а по мне лично. В случае с «Совершенно секретно» вполне возможно, что были какие-то звонки сверху. У меня другая история. Холодный сказал: «Что же, вы думаете, что это нашего руководителя приказ? Это приказ его непосредственного руководителя». Но я уверена, никто не звонил никакому Провоторову (глава «Ростелекома». — БГ). Думаю, это были какие-то его личные превентивные инициативы. Но тут мы входим в зону догадок.

— В прошлом году волна увольнений и закрытий в медиа сопровождалась дикими скандалами в СМИ, все стояли на ушах. А теперь, как замечает Юрий Сапрыкин в своем фейсбуке, ваш уход не вызвал практически никакой реакции в СМИ. Более того, вы сами называли «болотные митинги» и опозиционный подъем начала прошлого года восстанием журналистов. Похоже, что сегодня журналисты устали бунтовать и сдулись?

— Да никто не сдулся, просто форма протеста себя изжила. Конечно, все устали, потому что тот сумасшедший рывок и подъем привел к очень негативным результатам и для отрасли, и вообще для всех: мы не просто ничего не добились, а стало хуже — теперь парламент принимает все эти полицейские законы. Да, происходит чистка в разных медиа. Но это не про «сдулись», это другое. Тем не менее мне кажется, что эта ситуация довольно локальна по времени.

Закон, запрещающий американцам усыновлять российских детей, поделил общество по новому принципу. Потому что для большинства людей в нем нет никакой политики — нет ни Магнитского, ни Браудера, ни холодной войны. Это про добро и зло, про черное и белое, про милосердие. Из-за этого закона масса людей, которая находится по другую сторону, чем Владимир Путин и парламент, стала в разы больше — прибавились те, кто никогда не был вовлечен в политику и не читал газет. Думаю, что к следующим выборам и без всяких жестких оппозиционных действий и уличных протестов мы увидим, как число «другого» электората вырастет кратно. Это неизбежность — это просто законы эволюции. Я живу с абсолютной уверенностью, что лет через тридцать на этой земле, где мы сейчас находимся, будут легализованы однополые браки. Можно потратить годы, деньги, усилия на то, чтобы повернуть развитие общества вспять. В короткую — да, это работает, но в долгую — нет. Толерантность — это неизбежный этап эволюции. Рано или поздно здесь будет гражданское общество — это факт. It will be done.

— Откуда в вас такая уверенность? Пока что все развивается как раз в противоположную сторону.

— У меня есть близкий друг, известный журналист Марк Франкетти. Он давно живет тут и знает про Россию больше, чем многие россияне. Окна его квартиры выходят на Кутузовский проспект. Вот у него есть наблюдение: «Я десять лет смотрю на то, как проезжают кортежи по перекрытому Кутузовскому, а сотни машин стоят в ожидании. И вдруг, года три назад, все стали сигналить! И не понятно, что произошло с этими людьми. Они же не договаривались друг с другом. Они просто изменились». Это про эволюцию, про развитие, то, что пять лет назад никому не могло прийти в голову, сейчас само собой разумеется.

Какое место сегодня в американской истории занимает певица Анита Брайант, которая в 1970-е успешно боролась против движения за права сексуальных меньшинств, называя его пропагандой гомосексуализма? Никакое!

— Вы год проработали на канале 24_DOC. Какие перед вами стояли задачи и что вы успели сделать?

— За год мы создали образ канала и собрали ядро аудитории. Когда есть точный образ, который попадает в ожидание аудитории, уже даже не так важно, какой внутри будет контент. Потому что образы и легенда работают сильнее. Как и в случае с «Дождем», было понятно, что 24_DOC — канал для неравнодушных людей, и главное — дать им знать, что это место для них, сказать им: «Ты должен ассоциироваться с нами, а мы — с тобой». Чтобы это послание было принято, очень важно сразу заложить правильные визуальные образы в оформлении канала. Я четко понимала, что в данном случае это репортажная черно-белая фотография, которая говорит: «Это документ, факт, а не постановка». Мы заключили контракт с фотослужбой «Коммерсанта», и главной фотографией в оформлении канала стал великий снимок Эдди Оппа, сделанный во время путча 1993 года: на ящике спиной к зрителю сидит человек в шляпе, а перед ним горят баррикады. Крайне важно, чтобы это были образы нашей действительности. Еще, например, мы взяли известнейшую фотографию с палестинским солдатом на фоне стены, на которой нарисован белый голубь Бэнкси. И фотографию пожилой Йоко Оно в музее современного искусства. Чтобы зрителя зацепили эти картинки, он должен понимать: это Бэнкси, а это — Йоко Оно. Это система знаков, которая сигнализирует, что я свой. Обожаю этим заниматься!

— А цифры какие-то есть?

— Главные цифры такие: по данным TNS, у нас сформировалась аудитория — мужчины 25–54 лет, а это самая активная, платежеспособная и самая влиятельная для развития общества часть населения. Из 136 измеряемых кабельных каналов России 24_DOC занял 9-е место среди этой аудитории. Для сравнения: «Дождь» занимает 12-е место.

Вообще, с тех пор, как я не работаю на НТВ, я не заглядываю в цифры — они меня только расстраивают. Когда ты привык считать миллионы, потом смотреть на эти сотни невозможно. У «Свободы слова», если доля аудитории была меньше 20%, было стыдно идти по коридору. Тогда цифры были для нас всем — мы ждали их с трясущимися руками. Но когда мы с Натальей Синдеевой получили первые цифры на «Дожде», я сказала себе: «Я больше никогда не хочу ничего знать про эти цифры». На 24_DOC за всеми цифрами следила Вера Оболонкина и присылала их мне — я эти письма не открывала. Так что я вам назвала единственные данные, которые я смогла от Веры воспринять, потому что это не абсолютные цифры, а место. И ими можно гордиться. А какому количеству людей это место соответствует, я даже не хочу знать!

— Профессиональное сообщество расходится в вопросе о том, какие перспективы у общественно-политического телевидения в эпоху интернета. К примеру, ведущая Катерина Гордеева убеждена, что телевидение — по-прежнему самое мощное средство воздействия на умы. А главред «Ленты.ру» Галина Тимченко считает, что его общественно-политическая роль уходит в прошлое, осталась только развлекательная.

— Ключевой вопрос звучит так: «Как живет черный ящик в эпоху твиттера?» Живет хреново. Львиная доля телевизионных бюджетов сегодня уходит на службу информации. Она стоит намного дороже, чем купить любой блокбастер. Сегодня эти сумасшедшие деньги идут в помойку — в новостях телик уже проиграл твиттеру. Я убеждена, что телевизионные информационные службы должны сворачиваться. Они должны быть реформированы, и я знаю во что и как.

— И как же?

— За последние лет пять форма подачи новостей в мире сильно изменилась — из новостей исчезли сюжеты. Когда Екатерина Андреева на Первом канале говорит: «Антон Верницкий побывал там-то», и далее в эфире сюжет Антона Верницкого, такой тип подачи информации — это страшный анахронизм. Только прямые включения — лайвы, лайвы и только лайвы, когда корреспондент здесь и сейчас — живой свидетель событий. Cюжет ушел. Все, забыли. А вот то, что начало происходить в 2012 году на специализированных новостных каналах, еще интереснее.

Давайте на примерах. Внутренний американский CNN (не world edition!) — это не самое передовое медиа, но тем не менее тренд очень точный. Из сетки исчезли новости в том понимании, к которому мы привыкли: 10 историй за 20 минут в начале или середине часа. Больше этого нет. Целевая аудитория такого типа каналов — та редкая и специфическая в мире аудитория, которая потребляет новости, — уже все прочитала в интернете, она уже в курсе. Не надо тратить камеры, водителей, технику и монтажки на повторение твиттера. Поэтому CNN теперь делает, ну, скажем, всего пять программ в день, каждую ведет стопроцентная звезда — не много разных лиц, как мы привыкли, а всего пять человек — каждую неделю, каждый день. И у каждого ведущего одна, максимум две темы. Не десять, а одна. Все ресурсы брошены на покрытие этой темы, но как! Тема раскрывается только с помощью primary source — первоисточника, с эксклюзивом, с гостями первого уровня. А твиттер и другие новости при необходимости встраиваются в видеопоток. И еще, очень важно: главная тема в эфире может существовать очень долго. И если мы фокусируемся на одной, самой главной истории для общества, мы обязаны каждый день фиксировать динамику изменений. Весь декабрь, каждый день, каждый час был посвящен изменениям в налоговом законодательстве. Закон принят. С этой секунды и вот уже 4 недели в Америке СМИ говорят о guns control. Последовательные удары в одну точку в течение долгого времени меняют общество и меняют повестку, это и есть функция «влиятельного СМИ».

— Чем объяснить возникший у нас в последние годы тренд на документалистику и нонфикшн?

— Интерес к документальному кино — это знак пробуждения сознания. В новейшей российской истории мы уже дважды имели сумасшедший подъем документалистики. Первый раз я помню еще ребенком — в середине 1980-х, когда стало понятно, что Советского Союза не будет, появились «Легко ли быть молодым» Подниекса и прочие. Второй всплеск был в 1998–1999 годах — на НТВ появился проект «Новейшая история», для которого самые крупные журналисты вроде Сорокина, Киселева и Лобкова снимали документальное кино. Тогда же были парфеновские знаменитые проекты. Эти фильмы всегда шли в прайм-тайм и были абсолютными хитами. Документалистам интереснее всего фиксировать пробуждение сознания. И мне кажется, что сейчас общество опять просыпается, а документалисты хватаются за камеры, стараясь это зафиксировать. А дальше по кругу: появляется много продукта про нас самих, смотреть про самих себя всегда интересно — и оп, мы даже не заметили, как привыкли ходить на документальное кино.

Но власти очень умные стали — научились очень быстро реагировать. Я просто кожей чувствую, что они словили фишку — поняли, что документальное кино прет, и теперь всячески будут еще и этому препятствовать. В этом смысле обыск у Павла Костомарова — это большой знак «признания» жанра. Может быть, расторжение отношений со мной — это тоже маленький привет из того края. Так что у меня нет большого оптимизма по поводу интенсивного развития документального кино. Боюсь, будут возникать проблемы с дистрибуцией и с деньгами.

А я теперь прекращу смотреть документальные фильмы в таком количестве, потому что больше это было просто невозможно.

— Вы устали смотреть документальное кино? Почему?

— За этот год я посмотрела огромное количество документальных фильмов — все они какое-то бесконечное вынимание сердца. С одной стороны, ровно такие фильмы и хочется собрать и показать. Но я ужасно устала, у меня дикие мигрени. Я очень впечатлительный человек. Я прожила за полтора года тысячи чужих жизней, и только несколько были со счастливым концом. Мне пришлось проверять перевод «Шоа» Ланцмана — главного мирового документального произведения про холокост. Пару недель этим занималась, быстрее невозможно, просто потому, что есть какой-то предел человеческим переживаниям. Уговариваешь себя каждый раз, что это просто работа, которую нужно сделать. Но каждый день уходишь домой больной, просто в диком состоянии. Ни один художественный фильм не может так сильно на тебя воздействовать. Еще когда мы только запускали канал, я подумала: самое важное — перевести на русский «Шоа» и показать его россиянам, — и, в принципе, я могу уже считать задачу выполненной. Это безумно актуальный для нас фильм. Потому что главная его идея — показать, что такое быть молчаливым свидетелем зла, какая этому цена.

— Кажется, каждый раз вы страстно отдаетесь своему делу. И каждый раз работа обравается по идеологическим причинам. Как вы переживаете такой ставший уже привычным способ расставаться с местом работы?

— Это началось с НТВ, с 2003 года. За последние 10 лет единственный по-настоящему позитивный опыт был в Киеве. Там программа, которую мы запустили, процветала несколько сезонов, клонировалась на разных каналах, достигла больших рейтингов и 15-минутных рекламных пауз. В остальном — печальные истории. Я это ненавижу, и мне очень плохо, проекты должны прожить свой цикл и умереть собственной смерью, а не искусственной. Конечно, ничего не сравнится с масштабом драмы, которую я пережила при развале НТВ. Но, если честно, мне сейчас очень обидно. Это глупое, детское состояние. Завтра пройдет… У 24_DOC есть еще большой потенциал роста. Этот рост необходимо стимулировать. Сделать это мне не удастся.

Я знаю, что я могу делать хорошие продукты, и мне обидно, что это никому не нужно. Мне 38 лет, у меня нет никакой другой професии. И я не знаю, что я могу еще делать. Но медиа для меня закончились. По-моему, это точка. Я больше не хочу работать в медиа.